Общение. И сейчас тоже.

[savta]

Беру с маминой полки книгу Юрия Карабчиевского. "Воскресение Маяковского".

Маяковского сегодня лучше не трогать. Потому что все про него понятно,
потому что ничего про него не понятно.
Что ни скажешь о Маяковском, как ни оценишь: возвеличишь, низвергнешь,
поместишь в середину -- ощущение, что ломишься в открытую дверь, а
вломившись, хватаешь руками воздух. Бесконечно размноженный, он всюду с
нами, тот или иной -- у всех на слуху. Но любая попытка сказать и назвать--
кончается крахом, потому что всегда остается чувство, что упущено главное.
Маяковского лучше не трогать, так спокойней, так безопасней. Но тронув,
вспомнив, заговорив -- пусть случайно, в разговоре о другом, мимоходом,--
чувствуешь каждый раз необходимость хоть какую-то мысль довести до точки,
хоть какому-то суждению об этом поэте придать полноту и определенность,
достаточную если не для общего пользования, то для собственного душевного
равновесия.
С первых строк становится интересно, необычно, ярко.

Но читаю дальше и чувствую какой-то протест. Если бы мама сидела в своём кресле в соседней комнате, я уже вошла бы туда и села против неё на стул. И мы бы с ней говорили. Я иду к компьютеру и задаю поиск на слова: "Дора Штурман Карабчиевский".
И вот мы говорим:
Я подозреваю также, что и Маяковского в том его сокровенном, что его убило, мы понимали лучше, ближе к его истине, чем, например, Ю. Карабчиевский. Он, как мне кажется, Маяковского непредвзято не перечитал и сокровенному в нем не поверил или этого сокровенного не увидел. А потому отхлестал убившего себя поэта по самым больным местам у него же выхваченными цитатами. Предлагая читателю эти цитаты, критик разрушил и время, и внутреннюю личность поэта, и весь ее катастрофический эпохальный контекст. Точнее, все отрывки, эффектно цитируемые Ю. Карабчиевским в его книге, перемещены из контекста Маяковского в контекст Карабчиевского из 900-х - 1930-го годов в 80-е годы. Пастернак в "Охранной грамоте" склонил голову перед трагическим гением Маяковского. Современный критик не сумел стать в рост этой драмы. Ничего не поделаешь: каждый читает свою книгу, свои стихи, свою жизненную повесть. В моих черновиках много раз переписаны или записаны по памяти, с неточной пунктуацией одни и те же стихотворные строфы. Думаю, потому, что они лучше выражали мое "я" тех лет, чем могла бы выразить я сама. Они писались и переписывались как свое. В юности многое так переписывается.

Вот и поговорили...
А про Карабчиевского я тоже поискала в сети. Прочла один его рассказ. Вечером почитаю ещё, поищу и стихи его тоже. Рассказ мне понравился
Юрий Карабчиевский

НЕЗАБВЕННЫЙ МИШУНЯ

А о нём самом можно прочесть тут. Интересная биография.
Я родился в 1938 году, москвич, вечный и постоянный. Технарь — тоже постоянный, с детства. Почти всю жизнь литература и техника были для меня параллельными занятиями, только за одно платили, за другое — нет. …В середине 60-х годов опубликовал здесь несколько стихотворений. На этом все, едва начавшись, кончилось. Вернее так: после Праги, после 68-го года, я сам решил, что все здесь для меня кончилось, и 20 лет не публиковался, до 1988 года.

Comments

[kas-sergi.livejournal.com]

Вот уж действительно : не судите и не судимы будете...Ничего не признаю и не прощаю тех,кто убивал Маяковского.Это всё равно,что изничтожить себя и пойти продавать обувь.Тоже хорошее дело,но не МОЁ.МОЁ - это Маяковский,ничего не хочу ни слышать ни знать.Его убили.Нет прощения убийцам гения.

[duchelub.livejournal.com]

Это всё интересно и важно . Ново для меня. Я ничего не читала Карабичевского и ткм более не знала, что Аркан Карив - его сын.
Но как ты здорово представила или, вернее, завлекла нас диалогом мамы с Карабичевским. Придётся и его книгу о Маяковском прочесть.:))
Но мне интересно и то, как ты сама оказалась вовлечена в то, от чего ты когда-то отстранялась. Происходит сближение с ушедшим человеком. У меня тоже так было: все мои обиды, претензии на отца ушли, полностью утратили свою остроту( я не забыла их), а на первый план встало то, что он мне дал и в чём повлиял, его достоинства. И это правильно, я считаю.Память сохраняет добро, позитив, а не негатив. Природа устроила правильно. Я, оказывается, пропустила пост с Довлатовым. Обязательно прочту.

[el-41.livejournal.com]

Хорошо, что можно таким образом побеседовать с дорогим и близким человеком, узнать его мнение и пытаться понять .
Я читала несколько лет назад "Воскресение Маяковского" Ю. Карабчиевского. Нужно было бы мне перечитать снова, чтобы говорить предметно и сравнить восприятие написанного им с мнением мамы.
Я знала о том, что он сам свел счеты с жизнью, знала, что он отец Аркана Карива.
Все это интересно, когда открываешь для себя новую многогранную личность.
Мама еще много открытий сделает для тебя, хоть ее и нет рядом. Все тяжелое будет забываться и останется лишь светлое.

[ziniada.livejournal.com]

Как интересно, Таня.Спасибо.
О Карабчиевском ничего не знала.Прочла рассказ.Очень сильный.Надо читать книгу о Маяковском.

[buroba.livejournal.com]

Это кусочек из моих писаний.
"Западная Двина замаячила тогда передо мной, как единственное спасение и, несмотря на множество препятствий, возникших на следующий день, в девять вечера мы с Лисенком уже смотрели из окна поезда, как остаются на перроне провожающие и Мех еще бежит какое-то время, потешно размахивая своим белоснежным платком.
Алиска быстро уснула на нижней боковой полке в обнимку с любимой обезьяной, без которой она не выходила из дома. А я, на своей верхней, тихо поскуливая, безуспешно пыталась заснуть.
В пять утра, как и было обещано, мы с Лисенком, под грохот удаляющегося поезда, уже стояли, окруженные вещами на пустой, заросшей бурьяном, платформе. Серый предрассветный воздух был наполнен туманом и мелким дождем, сквозь который шли к нам люди. Вместе с Мариной и ее дочкой, ровесницей Алисы, подошел небольшого роста человек в телогрейке. В первый момент мне показалось, что Марина попросила деревенского мужика помочь с вещами, но, взглянув на лицо, я тут же отказалась от своей быстрой оценки. У него было необыкновенно тонкое и бледное, даже слегка зеленоватое лицо с прекрасными черными глазами, очень внимательными и печальными. Остальное - черная борода, чуть ироничный рисунок губ, зажатая в зубах сигаретка - было подмечено мною, когда он улыбнулся, назвался Юрой и легко взвалил на себя здоровый станковый рюкзак.
Мы проехали несколько остановок на местном автобусе и дальше шли пешком по широкой дороге, ведущей к висячему мосту над быстрой и мелкой речкой. И если городок закончился по дороге к мосту, то после моста закончилась цивилизация. Мы оказались в диком краю, где между небольшими дождевыми лужами с одноногими цаплями возвышались крепкие рубленые дома с баньками, а дальше темнел дремучий лес. Свежее солнечное утро уже было в разгаре, когда мы вошли в просторный дом, где с высокого потолка свешивались связанные, как египетские мумии, сухие цветы.
Юра выпил с нами кофе и незаметно исчез, а когда вечером он пришел прощаться перед отъездом на все лето в Москву, я уже знала, что живет он в таком же доме недалеко от Марины, что у него два сына и жена, что младший сын Митя - художник, а сам Юра пишет и фамилия его Карабчиевский, что ничего мне тогда не говорило. Мы уложили девочек спать и просидели втроем до утра. Пили кофе, курили, говорили о чем-то важном и все трое были упоительно близки. Я никогда ничего подобного в своей жизни больше не испытывала. Через несколько лет, когда Юры не стало, читая и перечитывая его книги, я узнала, что были мы тогда наполнены одним и тем же серым, предрассветным воздухом неудач.
Почти каждый день наведывался к нам художник Митя, чудесный мальчик восемнадцати лет, рисовать наших мадонн. Девочки кокетливо куролесили, но потом все-таки не без удовольствия садились чинно позировать. После сеансов провожали Митю и смотрели как он со своей огромной папкой, кистями и красками, сверкая на солнце вымазанными полной цветовой палитрой светлыми волосами, скрывался за поворотом."