savta | Цигейковая шубка.

Цигейковая шубка появилась у меня не просто так! Я её заработала. А дело было так: мне было лет 5. Мы жили тогда в махонькой хатке, принадлежащей деду Булке. Так его все звали, не знаю, почему. Дед жил через две улицы от нас, но он никакого отношения к цигейковой шубке не имеет. Отношение он имеет только к тому, что стоит мне дёрнуть за ниточку, как из клубочка воспоминаний начинают вытягиваться такие, о которых и не думала, что они у меня ещё где-то там хранятся.

В хатке этой была одна комната и кухня-прихожая. На украинском это называлось хата и хатына. В хатыне была печка с канфорками, где можно было ставить чугунки и варить в них еду. Только чаще мы варили на электрической плитке. Помню, что отец всегда укорачивал спираль на плитке, и она грела из-за этого гораздо сильнее.

Тот день, наверное, был мокрый, серый и грязь на дорожках хлюпала под калошами. Иначе, как бы я оказалась возле печки, очищая от грязи свои калоши от уличной грязи?

Написать или не стоит? Но если уж я этого не забыла за более чем пятьдесят лет, так напишу.

Ночью, накануне этого серого дня мне приснился сон, что по оконному стеклу окна над моей кроваткой текут капли крови, а за окном пожар. Вот такая картинка.

Я чистила калоши, а двоюродная сестра вытирала под электрической печкой сбежавший бульон. То ли она обожглась, то ли её ударило током, но она отдёрнула руку, печка наклонилась, кастрюля с кипящим бульоном опрокинулась мне, сидящей внизу на корточках, на спину.

Отец подскочил ко мне, содрал с меня одежду, разорвав её на спине. Я помню, что хотели бежать за медсестрой, врача в селе у нас не было, но решили бежать за телегой и везти меня в Харьков в пятую детскую на улице Кропоткина, где работала моя бабушка.

Почему-то я не помню боли. Помню, что отец и мама сидя рядом на телеге, а потом на скамье в поезде держали меня на коленях спиной вверх. Я была завёрнута в простыню и одеяло. Точно помню, как мама на ушко сказала мне:
- Скажи папе, чтобы он не сердился на Надю. Она же не нарочно это сделала.
Я сказала, а потом всю жизнь мама вспоминала, какая я была хорошая девочка – заступилась за сестру…

В больнице я вдруг испугалась, что мою немного утихшую от боли спину собираются трогать какими-то ножницами и пинцетами. Но спину, наверное, обезболили, и я не чувствовала ничего. И вообще мне тогда повезло: на мне испробовали новый метод лечения обширных ожогов какой-то там предпоследней степени. Наложили на спину жировую повязку и ежедневно поливали её этим жиром прямо через бинты. Это было совсем не больно. Лежала я там целый месяц. На каком-то этапе начала вставать с постели, спина жутко чесалась, а чесать не разрешали. Бабушка проводила возле меня много времени, а родители уехали домой через пару дней. Уроки не хотели пропускать, да и бабушка их отлично заменяла.

Уже забирая меня домой, они приехали с чудесной цигейковой шубкой чёрного цвета. Шуба была до пола. Её потом уменьшали. Потом, пришло время, и её увеличивали. Потом я пошила из неё спальный мешок для сына. Сын подрос, и мешок превратился в шубку для него. В этой шубке он приехал в Израиль. Тут она уже не понадобилась. Что-то мы пробовали из неё делать, разрезали, кроили, некоторые куски выбросили, а некоторые до сих пор у меня хранятся.

А сын спрашивает: " Что ты хранишь это барахло? Тебе моли в доме мало?"

А я храню. Храню эти обрезки, храню форму мужа из стройотряда, храню военную форму мужа из тутошней армии, храню футболку сына, которую сама ему когда-то пошила, а он на ней нарисовал голову тигра.

Храню его свадебную рубашку и пиджак. Храню. Сама не знаю зачем.

Написала вот. А сколько осталось за скобками? И то, как у нас в доме появилась моя двоюродная сестра, и почему не вызвали медсестру, и тот мальчик крошечный из больницы, которого все уговаривали, что он девочка, такой он был красивый, а он поднял рубашечку на животик и сказал:
- Я не девочка! У меня тела не такая.
И запах сухих грибов, что сестра привезла, и записка в пиджаке у отца, где был адрес его лагерной жены и имя сына, что мама нашла в те дни.
Козочка, которую нам подарили и она жила с нами в хате. А потом отец её зарезал. И загоревшееся на чугунке моё детское одеяло, и первая моя книжка, которую я решила тогда читать - "Ася" Тургенева. Всё осталось там, в той хатке на расстоянии тысяч километров, в далёком 1953, кажется, году. И всё тут, со всем написанным и не написанным.
И зачем я всё это храню? Сама не знаю…